Лудший друг

Фото Яндекс Фотки

В шестом классе в меня влюбился Саша Крадько, о чем необдуманно признался в сочинении на тему «Мой лучший друг» и был поднят на смех как детьми, так и учительницей, непонятно почему решившей поглумиться над рано вспыхнувшим чувством. Я только пришла в эту школу и не знала, что он был изгоем. Меня подсадили к нему в первый же день. И я не придала значения ни ухмылкам, ни шипению сзади: «О, паца, смотрите, у Кради появилась жена». Я разговорилась с ним на первом же уроке, не зная местной иерархии. Рассказала про свой метод охоты за жуками-оленями, и пригласила на пшеничное поле за нашим железнодорожным блочком «Касиновка». В благодарность за такое презрение к общественному мнению он уже через неделю в том самом не слишком развернутом сочинении выдал очень четко, хоть и с ошибками, свою основную мысль: «Наташа Ермолина – мой лудший друг, потому что она добрая и смелая. Я ее люблю. После армии я на ней женюсь».

На самом деле я была не самым «лудшим» другом, потому что быстро переняла от класса вирус презрения к своему соседу, смекнув, что его любовь не сильно повышает мои котировки. Однако вплоть до его ухода со школы я была  благосклонна к верному поклоннику, уважая его смелую выходку, и давала ему списывать по всем предметам.

Я бы вряд ли вспоминала Крадю во взрослой жизни и уж наверняка не вставила бы в сервант его портрет, как делали мои одноклассницы с фотографиями своих парней, служащих в армии, (а у кого не было парня, вставляли туда портрет Игоря Костолевского).

Я была вечно влюблена в разных мальчиков. Раз в год я меняла фаворитов и забрасывала их записками со стихами, писала письма и передавала через учебник литературы. На каникулах я научилась смачно целоваться без слюны и в благодарность за науку все лето каталась с Витькой Перепелицей на «ИЖ планета Юпитере». В школе я медитировала на профиль умного и холодного Пашки Черкасова, а через год уже предала этот профиль, медитируя на вечно напряженную бычью шею Вовки Подгорного. Сидящий рядом Крадя, украдкой поглядывая на всю мою правую сторону, с грустью замечал, что я всегда гляжу налево. Нас всех перевели в девятый. А он ушел с симметрично троечным аттестатом в руке и недосказанностью в глазах.

Не уверена, вспоминала бы я его все эти 25 лет, если бы Крадя нелепо не погиб под колесами большого грузовика на глазах у своего друга Игоря Игошина. Они тормознули на трассе огромный КАМАЗ, стали запрыгивать в кузов, Игорь это сделал ловко, а Сашка замялся, стал на огромное колесо, чтобы перемахнуть через бортик. И колесо поехало, потянув за собой Крадину голову вместе с его нехитрыми мыслями. В том числе и обо мне.

Я не помню похорон товарища Сталина, так как он успел скончаться за 20 лет до моего рождения, поэтому толпу обезумевших от горя людей мне довелось видеть только в фильме Андрея Кончаловского «Ближний круг».

Еще я помню, как траурная процессия несла на отдаленное сельское кладбище нашего красивого директора школы Василь Василича Корниенко, а его пышная седая грива развевалась на ветру, игриво вырываясь из плывущего над головами гроба.

Но таких похорон, как у Кради, я не видела ни до, ни после. Он учился на первом курсе какого-то мальчикового гаечно-технического заведения, поэтому хоронить его пришло много-много мальчиков нашего возраста. Плюс вся наша школа. Это был первый случай, когда умер ребенок. Пусть уже и год как не учившийся в школе. Лет ему было 14 или 15. Никогда Крадя не был так популярен, как на своих похоронах. Первые красавицы нашего класса плакали у его гроба, выставленного в родительском доме. Я тайно злилась на них, ведь они даже здесь бесстыдно отобрали у меня право быть Крадиной музой. Они забыли про посвященное мне сочинение, нагло перенеся свое первенство из веселого мира живых в таинственное загробье. Крадя, наверное, витая над родительским домом, беззвучно потирал невесомые руки и пересчитывал легким и невидимым указательным пальцем гостей на своем последнем празднике.
Мой Крадя лежал в гробу с приоткрытым глазом и продавленным, но наспех собранным в морге черепом и приглядывал за воющими одноклассницами. Я не выпустила ни одной слезы и почему-то была рада за Сашку. Его жизнь была малособытийной. Он плохо учился. Никогда не прибегал на физкультуре первым. Не умел шутить. Не нравился девочкам. Не ходил с парнями в походы. Не выделялся ничем. А смерть выделила его из толпы ровесников резким взмахом ледяной руки. Думаю, многие вспоминают Крадю до сих пор, потому что все, что происходит впервые, помнится всю жизнь. Для многих из нас мертвый одноклассник Александр Крадько был первым представителем оттуда. Кто-то видел покойника первый раз, и рассматривал неузнаваемые черты бесстыдно, не отрывая взгляда по минуте, а то и дольше. Вряд ли при жизни Крадя ловил на своем лице столько любопытных взглядов. Здесь же он лежал, как король. Хоть и раздавленный.

Раздавленные плелись в бесконечной процессии старенькие родители. Из разговора учителей мы узнали, что Крадю зачали после гибели старшего сына, упакованного в цинковую посылку и доставленного на нашу станцию Железняково прямиком из Афгана. Наш Сашка родился кривоногим. И его нелепое колесо лет пять выпрямляли лучшие хирурги области. Выпрямили. И для чего? Для того, чтоб Сашка лихо запрыгнул с их помощью на свое смертное колесо и въехал на нем в свой последний королевский пир. На свои пышные похороны.
Прошло много-много лет. Я влюбилась в парня, а он умер. Через месяц после начала нашего романа. Потом я вышла замуж. Муж пил, отдыхал в психушке и тоже умер, упокой Джим Моррисон его рок-н-рольную душу.
Когда в меня внепланово влюбился простой хороший человек, я, склонная к остросюжетным высказываниям, предостерегла его: «Все, кто в меня влюбляется, либо умирают, либо сходят с ума. Ты что предпочитаешь?». Мы грустно посмеялись. И, похоже, предостережение спасло ему и жизнь, и здравомыслие.

А я задумалась. Быть может это Крадя украл мою счастливую любовь. Унес с собой. И ни с кем не делится. Или проклял всех, кто был рядом. Да и меня заодно. Ведь он назвал меня «лудшим» другом. А я эту дружбу предала.